На отъезд А.Г.
Осенними полуживыми днями
душа разорена, благословенна, одинока.
В каналах тает тонкий лёд.
Горячими разбитыми ступнями,
угаданный иглой мгновенного,
босой философ по реке идёт.
Чернеют лунки за его спиной, их много.
Но путь его спокоен, ломок лёд, дыра - дорога.
Я думаю, невидимый до срока,
он осторожно избирает роли,
так сам не склонен предвещать беду:
проводника в купе, дыры на льду,
собаки с куклой, только не пророка.
Зане он в нашей бутафорской столько лет
негримирован, даже не одет, как урбанист.
Буквально, чистый белый лист.
Оставлен в каменное царство,
на варварство и на мытарство.
Как всякий атом терпит муки,
распада изнутри – вовне,
родства в сиротство.
До отрицания себя навыворот.
Так первый из предлогов «не»
бывает облегчён наркозом тишины,
плетущей небыли.
А третий, как положено, во сне,
исчерпывает все метаморфозы
пустого неба.
В обширнейшей истории разлуки
другого, тайного пути мне нет.
Есть тайный стан, где тайный стон.
Он бережно преображён
свиданием в – вино и хлеб,
разлукою в – вино и сон.
Троллейбусы разбрызгивают лужи.
Троятся тени на сырой стене собора,
качая глыбы. Зрачок бежит.
То ширится, то сужен.
То отмечает мокрые столбы,
то арок голубиных норы.
Беспамятство отравит эти дни.
И память их отравит. Это ясно.
Пить яд, как будто пьёшь нектар,
неизмеримо больший дар,
увы, растраченный напрасно
ещё в эпоху Книги Царств. Одни
любимые бессмертные страницы
мне снятся. Снились. Будут сниться.
Смеркает быстро. Город станет тлеть.
Я буду видеть смелую, простую,
всегда одну лишь золотую треть.
Уже приняв её за золотую,
на тайном и невнятном языке,
проснувшаяся дрожью на песке.
Едва забывшись и едва прервав на этот раз,
ход времени: минуту, час,
когда так неизбежно, сокровенно
душа разорена, благословенна.
Питер, 1995 г.
